Неточные совпадения
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не
день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Два лакея и Матвей, в
белых галстуках, делали свое
дело с кушаньем и вином незаметно, тихо и споро.
В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за докторов, поехал в министерство. Окончив свои
дела, он вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего
белую ротонду из американской собаки.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего
дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [
белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
Катя точно так же, кроме всех забот о
белье, пролежнях, питье, в первый же
день успела уговорить больного в необходимости причаститься и собороваться.
Выражение его лица и всей фигуры в мундире, крестах и
белых с галунами панталонах, как он торопливо шел, напомнило Левину травимого зверя, который видит, что
дело его плохо.
Кити, как всегда, больно было на два
дня расставаться с мужем; но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною в охотничьих сапогах и
белой блузе, и какое-то непонятное ей сияние охотничьего возбуждения, она из-за его радости забыла свое огорчение и весело простилась с ним.
И в самом
деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и
белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
На другой
день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты
белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
В нем утвердился приятный запах здорового, свежего мужчины, который
белья не занашивает, в баню ходит и вытирает себя мокрой губкой по воскресным
дням.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на
белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и
делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
А между тем в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба. Так как уже немало есть на
белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах весь журнал его
дня, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер.
Чудная, однако же, вещь: на другой
день, когда подали Чичикову лошадей и вскочил он в коляску с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак,
белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтение генералу, Тентетников пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал.
Читателю, я думаю, приятно будет узнать, что он всякие два
дни переменял на себе
белье, а летом во время жаров даже и всякий
день: всякий сколько-нибудь неприятный запах уже оскорблял его.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом
дне с
белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами...
Отойдя в лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной воде; свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на
белых камнях
дна.
Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается
делом: вынимает из корзины
белье и развешивает на веревках!
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в
белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только
день могли вытащить.
Он на той же постели, так же закутанный в одеяло; свеча не зажжена, а уж в окнах
белеет полный
день.
— Понятное
дело;
белье можно бы и после, коль сам не желает… Пульс славный. Голова-то все еще немного болит, а?
У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: «Государь, предупреждаю вас, что она в
белой горячке и третий
день как бредит без умолку».
Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и
белья, и
дел моих рачитель, [И денег, и
белья, и
дел моих рачитель — цитата из стихотворения Д.
Я увидел в самом
деле на краю неба
белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного
дня, вставал
белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами…
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство с оружием, а
белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики сидели так, что их
разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но время еще есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты постарел немножко:
белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие
дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
Клим догадался, что нужно уйти, а через
день, идя к ней, встретил на бульваре Варвару в
белой юбке, розовой блузке, с красным пером на шляпе.
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой человек с
белым лицом в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему
дело защиты человека от опасностей и ненужных волнений.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в
белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Дронов даже похудел. Почти каждый
день он являлся пред Самгиным полупьяный, раздраженный, озлобленный, пил
белое вино и рассказывал диковинные факты жульничества.
Зато — как приятно стало через
день, когда Клим, стоя на палубе маленького парохода,
белого, как лебедь, смотрел на город, окутанный пышной массой багряных туч.
Знакомый, уютный кабинет Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников, на месте их стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил, лежали пухлые, как подушки, «
дела» в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком
белой бумажки.
Белье носит тонкое, меняет его каждый
день, моется душистым мылом, ногти чистит — весь он так хорош, так чист, может ничего не делать и не делает, ему делают все другие: у него есть Захар и еще триста Захаров…
И Боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном
деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья
белья, платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав — всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой
день смородинную водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и
белого свежего рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в
день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за
бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
— Что же с домом делать? Куда серебро,
белье, брильянты, посуду
девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам, что ли, отдать?
Но она в самом
деле прекрасна. Нужды нет, что она уже вдова, женщина; но на открытом, будто молочной белизны
белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица лежит девическое, почти детское неведение жизни.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие
дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои
белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как
белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый
день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Накануне отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье,
белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой. В два-три последние
дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.
— В самом
деле, я еще в дорожном пальто, — сказал Райский. — Там надо бы вынуть из чемодана все платье и
белье… Надо позвать Егора.
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был человек в
белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три
дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое
белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Это правда, он готов был носить
белье по два
дня, что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг.
Говорят, жители не показывались нам более потому, что перед нашим приездом умерла вдовствующая королева, мать регента, управляющего островами вместо малолетнего короля. По этому случаю наложен траур на пятьдесят
дней. Мы видели многих в
белых травяных халатах. Известно, что
белый цвет — траурный на Востоке.
Луна
разделила улицы и дороги на две половины, черную и
белую.
Сегодня Иван Григорьев просунул к нам голову: «Не прикажете ли бросить этот камень?» Он держал какой-то красивый, пестрый камень в руке. «Как можно! это надо показать в Петербурге: это замечательный камень, из Бразилии…» — «
Белья некуда
девать, — говорил Иван Григорьев, — много места занимает. И что за камень? хоть бы для точила годился!»
Третьего
дня оба миссионера явились в
белых холстинных шляпах, в
белых галстухах и в черных фраках, очень серьезные, и сказали, что они имеют сообщить что-то важное.